убитых. Его слова о приглашениях домой к женщинам и о последующем сексе не противоречили тому, что на телах погибших найдена была его сперма, а в квартирах — отпечатки его пальцев…
Пока я читала, Катушкин бросал Андрею короткие отрывистые замечания о том, что дело братьев Шабло — очень известное дело, известная американская писательница, в прошлом — аналитик ФБР, на материалах этого дела построила один из своих самых знаменитых романов.
…Одна была закавыка: официанты и посетители кафе гневно отвергали предположение, что тем самым мужчиной, с которыми ужинали будущие жертвы, был Пьер Шабло. Все очевидцы упоминали интересного, хорошо одетого джентльмена, а Пьер Шабло одевался как гопник и страдал врожденным уродством. Его никто не опознал, и следствие зашло в тупик, в котором находилось бы и по сей день, если бы не обнаружился у Шабло родной брат, эмигрировавший в Америку задолго до этих событий и уже получивший гражданство, — Николя Шабло, в американских документах именуемый Ником Чейбелом. Вот братец-то как раз был писаным красавцем, с манерами джентльмена, с ходу очаровывавшим любую красотку. Но оба родственничка похожи были тем, что имели преступные наклонности и все черты серийного убийцы. А поскольку Пьер, с его уродством, не имел шансов сблизиться с облюбованной им жертвой, Николя охотно помогал ему в этом: используя данное Богом обаяние, знакомился с выбранными братом женщинами, добивался приглашения домой, распалял женщину умелой любовной игрой и уходил, оставляя поле деятельности для брата. Пьер входил в квартиру, насиловал и убивал женщин, обоснованно рассчитывая, что доказать его вину будет очень непросто.
Дочитав, я подняла глаза на Андрея.
— Я идиотка, — сказала я смиренно, не ожидая разуверений с его стороны. — Мы неправильно расставили братьев на сцене. И мне опять придется ехать в колонию.
— Ну нет, на этот раз поедем вместе, — отозвался Синцов, не сводивший с моего лица внимательных глаз.
Все шесть часов, что мы ехали с Андреем в поезде, я молчала. Андрей тоже молчал, и сон ко мне не шел, так что дорога была тягостной. А предстояло еще переночевать в гостинице, не идти же в гости к деду на ночь глядя. Хотя… Его вагончик ведь находился за пределами зоны, и мы никак не были связаны распорядком работы режимного учреждения.
— Рискнем? — спросил меня Синцов, когда мы спрыгнули с перрона и уселись в ту же самую «Волгу», что встречала меня несколько дней назад, но только за рулем на этот раз, в честь прибытия высокого гостя, сидел сам начальник УФСБ района.
Он имел в виду рисковую попытку отправиться в вагончик к Мамонту прямо сейчас, несмотря на позднее время.
— Рискнем, — согласилась я.
Начальник УФСБ, надеявшийся сегодняшним вечерком посидеть в спокойной обстановке со старым другом и послушать столичные сплетни, а не переться к черту на рога в колонию прямо сейчас, покрутил пальцем у виска, но безропотно поехал в нужном направлении.
— Что на меня тогда нашло? — пожаловалась я Синцову, не стесняясь присутствия его приятеля. — Он меня просто заворожил своими байками про мамонтов. И ведь даже татуировки мне показывал… И даже проболтался, что Гаврюше рисунок сам делал… А ведь наш Скромник не судим. Кто ему тогда татуировку нанес?
— Машунь, все-таки колоть, тем более опытных змеев, — не барское это дело. Надо было мне ехать, — тихо ответил Синцов и сжал мою руку в знак поддержки, показывая, что он понимает мои рефлексии, но все будет в порядке.
Мы столько раз вместе работали, что научились понимать друг друга без слов, только по взглядам или жестам, таким, как это дружеское пожатие. Я кивнула в ответ и прислонилась к его плечу. Мы сидели рядом на заднем сиденье «Волги»; начальник УФСБ встретился со мной глазами в зеркале заднего вида и тут же отвел глаза. Мы-то с Андреем понимали наши дружеские прикосновения правильно, а вот у него не было сомнений, что мы с Синцовым — любовники и в командировку приехали вместе, чтобы тут на просторе оторваться. А Мамонт — так, для прикрытия блуда. Как все-таки люди стандартно мыслят!
Вагончик возле забора колонии был тих и темен. Старый, седенький Мамонт, наверное, дремал там, на топчанчике под лысым розовым одеяльцем, и видел сны про Колыму. Мы с Андреем, правда, по дороге несколько скорректировали свои планы; начальник УФСБ из машины позвонил домой начальнику колонии, и тот спустя полчаса явился пред наши очи, щурясь со сна и позевывая, но зато при полном параде, в кителе и фуражке. Нас провели на территорию учреждения; словно из-под земли, перед начальником вырос ДПНК и глазами спросил, чего мы изволим.
— Корзуна найди, — коротко распорядился тот. И пояснил нам: — Начальника спецчасти поднимем. Посмотрите все, что вам нужно.
Нужно нам было личное дело Мамонта; не уверена, что мы с Андреем могли вот так запросто посмотреть любой документ из числа хранящихся в спецчасти колонии, без всякого запроса (ну конечно, я забыла взять в командировку бланки прокуратуры, и про себя кляла свою рассеянность последними словами), но присутствие начальника ФСБ решало все вопросы и отпирало все двери. На самом деле я уже давно поняла, что рожать, причесываться и расследовать преступления надо только по знакомству.
Еще один разбуженный сотрудник колонии, мрачный и зевающий, но тоже при параде, открыл спецчасть и нашел там личное дело осужденного Голубичина. Естественно, на нем имелась красная полоса из угла в угол по диагонали — «склонен к побегу». Оно шелестело перед нами тонюсенькой папиросной бумагой приговоров, перемежавшихся пожелтевшими справками, текст которых был нацарапан перышком, обмакнутым в лиловые чернила.
— Откуда в личном деле старые приговоры? — удивленно спросил начальник УФСБ заспанного и от этого злого начальника спецчасти, заглянув в бумаги через плечо Синцова.
Начальник спецчасти пожал плечами. Опера в тюрьмах и колониях обычно не запрашивают копии приговоров по старым делам, они им не нужны, ограничиваются справками о судимости. Подняли дежурного опера. Тот пришел еще более злой и заспанный, чем все остальные (видимо, это была очень тихая, образцовая колония, где вся администрация по ночам могла спать спокойно в самом прямом смысле), и нервно пояснил, что был запрос с воли, по поводу подельника Голубичина. В 1980 году опер из питерского главка просил разговорить Мамонта на предмет его отношений с расстрелянным подельником и его семьей, где остался ребенок. Поскольку этого ребенка, на тот момент уже трицатилетнего, имевшего своих детей, подозревали в каких-то странных разбоях пополам с изнасилованием.
— И что? — пытливо спросил начальник УФСБ. Он уже вовсю включился в наше расследование, листал дело,